Воля народа [litres] - Шарль Левински

зарю. Вайлеман мгновение взвешивал, не придумать ли ему фамилию, но это бы не прошло. Если она здесь начальница – а судя по повадке она не могла быть никем иным, – то она, разумеется, знала здесь всех жильцов, не так уж их было много. Вайлеман знал одно-единственное имя, которое здесь точно было.

– Лойхли, – услышал он свой собственный голос.

– В самом деле? – У женщины был злобный рот, в точности как у фройляйн Бэхи, как будто она беспрестанно кусала губы. – А можно спросить, откуда вы знаете господина Лойхли?

– Ещё с работы. Мы старые знакомые, дальние, признаться. – У него было такое чувство, что он всё дальше и дальше влипает в опасную историю, но ему ничего не оставалось, как продолжать молоть чепуху. – Вы же знаете, каково это на пенсии, сразу пропадаешь из виду, остаётся не так много контактов, но иногда с кем-то перезваниваешься, и… э-э…

– И?

Продолжать говорить. Разыгрывать безобидного. Говорить то, что человек и говорил бы в такой ситуации.

– Я бы с удовольствием перемолвился словечком с коллегой Лойхли, если это возможно. Хотя мне уже пора уходить. Рейсовый автобус ждать не будет.

Опять ошибка. Может быть, ближайший рейсовый автобус отправится только через два часа, и если она помнит расписание наизусть…

– Господин Лойхли здесь больше не живёт, – сказала женщина.

Больше не живёт? Но он только что, недавно встречал его в этом холле, но этого он, конечно, не мог сказать, никто не должен об этом знать, официально он здесь впервые, раньше никогда не был, заглянул только сегодня спонтанно. Потому что оказался в здешних местах. Забрёл случайно.

Больше здесь не живёт?

– Но по телефону он звучал довольно бодро.

– Господин Лойхли выбрал себе другое место пребывания.

Чего не могло быть. Лойхли не собирался менять дом престарелых, в этом Вайлеман был уверен, более того, он ведь жаловался, что ему до конца жизни придётся каждую среду есть одну и ту же нарезку и каждый день совершать одну и ту же прогулку. Женщина ему лгала, это было ясно, но с какой целью? Что крылось за исчезновением Лойхли? Было ли это связано с расследованием Дерендингера? Или с его собственными розысками?

Разумнее всего было бы как можно скорее ретироваться, спасибо и до свидания, «я подумаю, рассматривать ли Вечернюю зарю в перспективе на будущее», но старые журналистские рефлексы были сильнее, всю жизнь задавать вопросы – и вдруг в решающий момент оставить это просто так?

– А не могли бы вы мне сказать, где я теперь смогу найти господина Лойхли?

– К сожалению, не имею права. Защита персональных данных, вы понимаете.

Защита персональных данных, ну-ну. Превосходная отговорка во всех случаях, когда есть что скрывать.

– Но если вы дадите мне ваш адрес, я с удовольствием перешлю его господину Лойхли, и он уже сам решит, контактировать ему с вами или нет.

Вайлеман сам себе показался дрянным шахматистом, который в решающей партии турнира вдруг сообразил, что только что подставил ферзя. А самое худшее было то, что ловушку, в которую он попал, он же сам и построил. Свою настоящую фамилию он назвать не мог, это было ясно; кто бы ни распорядился устранить Лойхли, он бы непременно позаботился и о том, чтобы регистрировалась всякая попытка контакта. Но если он откажется назваться, это первым делом вызовет подозрение, а женщина была из тех, кто непременно замечает такие вещи. С фройляйн Бэхи тоже не проходила никакая отговорка.

– Посмотрю, есть ли у меня при себе визитная карточка, – сказал он, только чтобы выиграть время, и сделал вид, что обыскивает свои карманы, хотя никаких визитных карточек у него уже давно не водилось, зачем они ему, таким отшельникам, как он, ни к чему. Но он-таки нащупал что-то вроде визитной карточки, а, ну да, тот мужчина из магазина подержанных вещей Боркенхаус дал ему свою, как бишь его звали? Фишлин, конечно.

– Вот, – сказал он и протянул ей карточку. – Там всё есть, фамилия, адрес и, разумеется, телефон. Передайте господину Лойхли, что я буду очень рад, если он мне позвонит.

– С удовольствием передам.

Женщина владела приёмами вежливости того рода, что соблюдает все формы, являясь при этом тотальным хамством.

– Ну что ж, тогда я… Тогда я, пожалуй, пойду. Не распорядитесь ли вы, чтобы мне выслали проспект вашего заведения. Адрес у вас есть.

– Мы сделаем, – сказала женщина. – До свидания.

Итак, он увернулся от грозящего ему шахматного мата, нашёл свой спасительный ход. А теперь прочь отсюда, как можно скорее.

Он уже был в дверях, как вдруг она окликнула его:

– Господин доктор Фишлин!

Он чуть было не выдал себя, потому что не сразу среагировал на фамилию, но потом включился и обернулся:

– Да?

– Вы ведь так и не взяли ваш напиток из автомата. Нам будет приятно подарить вам одну баночку по вашему выбору.

30

Едва скрывшись из поля видимости дома престарелых, он начал хватать ртом воздух, словно утопающий, и в конце концов сел прямо на землю, прижав ладонь к груди с бешено колотящимся сердцем, тогда как под другую его ладонь, на которую он опирался, подтекало что-то мокрое, кровь, подумал он сперва, но жидкость была холодная, сохраняй хладнокровие, автоматически подсказала его голова, и потом это оказалась, конечно, кола, которую ему подарила женщина, она открыла для него банку, и он её поблагодарил, но ещё не сделал из неё ни глотка, так стремился прочь оттуда, как можно дальше, и вот теперь бурый ручеёк стекал к дорожному бордюру, а ведь ему так хотелось пить, так хотелось.

Паника.

Это чувство он пережил однажды, больше тридцати лет тому назад, когда у него ещё была машина и он любил на ней прокатиться с ветерком. Дело было в Германии, где тогда ещё не было скоростных ограничений на автобанах, и после поворота, метрах в пятидесяти впереди дорогу ему преграждал жилой прицеп, вставший поперёк обеих полос; должно быть, прицеп обогнал свою затормозившую машину и перегородил движение; он давил на тормоз, он утопил его в пол, но этого было недостаточно, да разве будет достаточно, если он мчался со скоростью сто сорок, он резко вывернул руль вправо, на стояночную полосу и за пределы стояночной полосы, в обрез минуя препятствие, только боковое зеркало ему тогда снесло. Когда он наконец остановил машину – он и теперь не знал, как она тогда не перевернулась, – то сидел без движения минут десять или полчаса, ожидая, когда сердце перестанет колотиться. Он был